Знал я Будилу и в полном расцвете его могучей красоты, знал его и стариком по двенадцатой осени, с вытекшим глазом, козенцами и прочими «прелестями», полученными им от долгой беззаветной работы. Одного уха у него не хватало больше половины, другое висело какими-то жалкими лоскутками. Морда также была вся исполосована отметинами былых боев. Единственный уцелевший глаз смотрел умно и добро. Но мне выжлец и в таком состоянии был люб, и когда я смотрел на его морду, тронутую сединой, изуродованную голову с вытекшим левым глазом, на остатки ушей, мне казалось, что я вижу лицо старого бойца с почетными боевыми знаками.

Целый рой воспоминаний теснится в моей голове об этом друге, спутнике моих охот.

Странную привязанность питал Будило не к человеку, а к своей подруге-однокорытнице, за долгие годы совместной их собачьей жизни на псарке и в поле — к Кенарке.

Будило был очень дик, что зависело отчасти от воспитания, содержания, но, возможно, дикость передалась ему и по наследству. Без Кенарки его нельзя было взять на смычок. Когда же брали на смычок Кенарку, Будило сам совал свою огромную башку в смычок. То же и в поле: без Кенарки взять его — напрасная попытка, да и опасная. Кенарка на смычке — Будило идет стороной, недалеко. Перевидел его и по окрику «Стоять!» — Будило, сгорбившись, своеобразно поворачивает голову назад — смело бери этого дикаря.

Покончила дни свои от волчьих зубов славная подруга Будилы Кенарка. Загрустил, что ли, по ней Будило (право, другого выражения я не подберу), старость ли тому была причиной, но сильно сдал телом могучий выжлец, стал угрюм, а по ночам стал жутко выть. Да еще и другая причина присоединилась к этому: нашли на псарке задушенного выжлеца Крючка — обвинили в «преступлении» старика... и посадили на цепь.

Еще хуже повел себя Будило со своими дикими ночными «концертами» — вытьем,— и отдал мне его совсем Г-штейн. Просил беречь старика как зеницу ока.

Откормил я Будилу котлетами и другими лакомствами, кусками от стола, немало перетаскал всякой всячины у своей старушки матери, поместил его с собой вместе в бане. Мало-помалу заслужил доверие и расположение к себе. Стал наганивать с Будилой и тоже осенистым Набатом молодежь. Учил Будило работе и своих потомков: Трубача, Куму I, Найду.

Много незабвенных минут дал мне Будило. И стрелял-то я со страха от неожиданного вопля — рева его, вообразив, что его дерут волки. Случалось, и «слезу пущал» от его могучих рулад, всего было...

Раз, 13 января (хорошо помню этот день), взял я смычок своих стариков — Будилу и Набата. Набат был рослым выжлецом с отличным, фигурным, голосом, но экстерьером — никудышный: задние ноги со здоровой корбвиной, и он ими как-то заплетал и не мог стоять ровно на месте. Грудь и весь перед — хоть куда! А зад узкий, уродливый. Голова с одной стороны хороша, обыкновенного гончего окраса, с отличным, энергичным по выражению, глазом, другая же половина головы сплошь белая, с белыми ресницами и «прелым», как у мертвого судака, глазом. Получалось несколько комическое впечатление: с правой стороны собака как собака, с левой — черт знает что. Гонец же был добросовестный, хотя с таким экстерьером далеко не уедешь — стомчив.

Спустился я на луга. Дальше шли сплошные леса, камыши, которые покрывали почти высохшие после уничтожения мельницы заводи и старое русло реки Вытибети. Посмотрел: узкой ленточкой стелился нарыск лисы... (Крепко держались в таких заразистых островах камыша лисы; ходили они маленькими кругами, и легко было их брать.) Спустил со смычка Набата. Весело пошел он, по обыкновению странно переплетая своим дурацким задом. Вдруг он что-то схватил, сделал движение, как бы разгрызая, и быстро выбросил из пасти... Заорав «Стоять!», я скорей помчался к нему, взял на смычок... «Не набросал ли пилюль на лисиц Щетинка» (был такой Немврод в тамошних местах),— кольнула мысль, а сам не мешкая у лепетал подальше лугами к лесу, где было много беляков в гущарах ельника и осинника. Версту прошел, ну, думаю, благополучно. Спустил Набата по малику беляка, и он пошел так же весело, как и по лисьему нарыску. Но вот его как будто что-то потащило в сторону от малика... странно он как-то заковылял, почти описал круг и.упал. Несколько судорожных движений конечностями, горящие, яркие глаза довершили картину отравления стрихнином.

Скорее с Будилой* домой! Пропади пропадом такая охота. Практичней, конечно, не охотиться в таких местах, сидеть дома, но, к сожалению, большинство из нас этого не делают. А то и дома, как это случилось в прошлом году, пришли мои Кума II и Заграй1Х откуда-то, вырвавшись ранее случайно в открытую калитку... Кума, как заботливая мать, отрыгнула уже большим щенкам в изобилии где-то добытое жратво, чем, вероятно, и спасла себя — отвалилась; щенки же, все трое, погибли и Заграй IX тоже. Ветврач определил отравление стрихнином.

Жил я в казарме, в лесу... Леса кругом различных наименований: Казенный, Удельный; много лесов местного значения. Глуш страшенная.

В феврале на солнце так пригревало, что с крыш свисали длинные сосули: капали или слетали, подтаяв, с дребезгом.

Из окон казармы были видны калитка, ворота и примыкающий к ним амбар, видна часть большой поляны; другая часть поляны, за углом амбара, не видна.

Перед воротами и домом на пригреве спускающегося уже к закату солнца прямо на снегу лежали и нежились в «богатых шубах» три великолепно выкормленных, выхоленных, почти негодовавших выжлеца и две выжловки. Среди них небольшой, широкий, беззаветно злобный к зверю четырехосенний Заграй II.

Вот беспокойная проныра Журьба замаячила по полянке — занялась неподходящим делом — замышковала. Она то грациозно прыгала, откапывая мышь из-под снега, то, подбросив пойманную, ловила ее и потом снова отправлялась на поиски... Скука смертельная...

Хотел было окликнуть Кутузова, моего рьяного сподвижника по охотам: поговорить с ним про глухарей, тетеревей, которых уйма в тех местах, но шум заставил меня обернуться к окну. Ощетинившись, молнией из-за угла сарая вылетела Журьба, а за ней следом, почти настигая ее,— волк.

Волк — холостяк, здоровый, сильный, отогнанный, очевидно, от выводка и неопытный еще в жизни, притом голодный, а опыт жизни никому не дается сразу... Образовалась «каша»: Заграй серьгой повис на глотке волка, три молодых выжлеца накрыли волчка, озлобившаяся Журьба впилась ему в зад, другая выжловка драла его тоже.

Я бомбой, запихивая в стволы патроны, вылетел вон... Кутузов оказался практичнее меня — он вертелся уже в самой свалка с кинжалом, который и погрузил в волка.

Собаки обазартились донельзя. Заграю пришлось разжимать зубы. Кое-как отбили собак, втащили волка в сени. Дело этим и кончилось...

Было у меня двое молодых, уже негодовавших, собак от известного араповского краснонога Звонилы и один еще не погодовавший щенок от Водилы Гринвальда. Старых собак при мне не было, кроме Водилы — внука вывозного из Франции Вольтера. Остальные крови в нем были русские. Достался мне Водило после смерти двух его хозяев уже очень осенйстым, с поврежденной левой передней ногой на кабаньей охоте. Красногон он был выдающийся. Брал я от него щенят, и все потомки его были зверогоны, но, странно, все были скотинники. Старый же Водило скотинником не был.

Выбегает однажды мордвин (тогда я жил среди мордвы в Пензенской губернии) и кричит, что только что видел, не более как версты за полторы, «капканного волка», идущего по направлению к Городищенским дачам.

Конь был оседлан, я подсвистнул собак и гайда... Живей, поратей всех была выжловка Тревога. Старый Водило плелся сзади. Волк, которого я увидел далеко, очевидно, совсем стомился и едва брел, волоча тяжелый капкан. Собаки пока еще волка не заметили, так что я имел время задержаться из-за старого, надежного Водилы, который также подбыл, и я логом, идущим параллельно ходу волка, подобрался поближе шагов на сто-сто пятьдесят, когда увидели зверя и собаки.

Скорее всех, как добрая борзая, приспела к волку Тревога и влепилась ему в заднюю ногу и так сильно повернула волка, что тот стал наоборот, но сама Тревога исколечилась, отлетев на добрую сажень вбок и покатилась с неистовым плачем.

Подоспевшие молодые выжлецы, обескураженные «пассажем» с выжловкой, не брали волка, оплясывали его.

Опасный момент такая нерешительность — оплясывание для молодых собак... Не дожидаясь развалины Водилы, я решил выстрелить в волка по брюху, чтобы не убить зверя сразу, а лишь свалить, и тогда только выжлецы да и приковылявший наконец Водило прикончили его.

Все мои старания заставить Тревогу принять участие в травле не привели ни к чему: она визжала, хромала, на боку у нее вздулась шишка с багровым подтеком.

В момент, когда так лихо Тревога хватала волка, ее ударило капканом по ногам и сбоку. Я не мог даже заставить ее подойти к волку.

Ее потомство — в том числе Заграй V от Сигнала Можарова, а также и от Набата Панчулидзева — выдающиеся зверогоны.

Тревогу II хорошо знают многие орловские охотники: М. Э. Будковский, Е. В. Мартынов*, которому она и продана мною. Охотился с Тревогой и А. Я. Прокопенко — пусть он скажет о ней свое беспристрастное слово. Тревога волка не гнала, и когда, бывало, ее достойные сыновья и дочери гонят, а Тревога сидит около меня,— я знал, что гон идет по волку.

Как производится охота по волкам с гончими, всякий найдет в любом описании этого способа старыми охотниками, как-то: Губиным, Мачевариановым, Глебовым, Сабанеевым, Дриянским и другими, но о кое-каких мелочах приходится здесь упомянуть. Больших охот, с большим количеством собак и самих охотников, я не касаюсь — везде подразумеваю ружейную охоту с гончими до пяти-шести смычков.

Бывают собаки, гоняющие волка, но не предпочитающие этого зверя, и с такими гончими охота на волков полна случайностей...

Гончие-зверогоны, предпочитающие волка другому зверю, также бывают разные: бывают зверогоны, предпочитающие волка, у которых и злобы достаточно, но они не лишены соображения и понимают, что им не одолеть волка по своему слабосилию.

Бывают собаки бесшабашной отваги и злобы, не берущие в соображение свои силы, которых в действительности у них мало.

Бывают зверогоны, надеющиеся на свои силы, берущие волка мертво, богатыри по росту, могучей сложки да еще втравленные, тренированные, опытные и дружные. Последние недалеки уже от идеала гончей по крупному зверю. Но еще ближе к такому идеалу, а следовательно, и к успешности охоты по волкам — зверогоны, не гоняющие вовсе по зайцу и работающие только волка и лисицу.

Мой Добыч II, попавший к М. Э. Будковскому (о котором упоминает Л. В. Деконнор в журнале «УкраТнський мисливець та рибалка», № 1 за 1928 год) уже в преклонном возрасте (в 1916 году), отличался скоростью к волку, и когда дело было близко к развязке, он старался сократить свой путь прямиком, и случалось, что в своей бешеной, безумной злобе не раз расшибался о пни и сплечивался (вывихивал плечи).

Если охотник сидит не на вертком киргизе, башкире, уральском казачьем коне-одноповодке, а на «шкапе», если у него и зверогоны широки только в пузе от овсянки-пустоварки, то нечего ругать ни английской, ни русской, ни какой другой породы собак! Но и с такими средствами можно все же бить волков — прибылых, изредка переярков, случайно и матёрого, если он по первому шуму нарвется на надежного стрелка.

За прорвавшимся материком (при таких условиях) бесполезно скакать. За материком пролезет и старая волчица. В этих случаях надо всемерно стараться сбить со следа гончих и снова насадить их на логова.

Всякое бывает с человеком. В своей охотничьей жизни, при частых служебных переводах из края в край, при многих житейских неудачах мне приходилось сидеть не на коне, а на каком-то недоразумении конской породы. Бывали времена, когда я обезлошадничивал и обессобачивал, но при малейшей перемене к лучшему я снова восстанавливал своих собак, приобретал коня; самых почетных четвероногих друзей держал в комнатах.

Однажды двух выжлецов по нужде пришлось поместить в конюшню. Выжлецы были уже погодовавшие, из коих один был предобродушнейшего характера — Натекай, другой презлющий и скандалист — Ругай. Конь по кличке Милый ничего милого не имел — был лукав и зол.

Казалось, что ничего доброго не могло выйти из сожительства озлобленного людьми коня и двух выжлецов, но ничего нельзя было поделать: и так в городе меня гнали с квартиры на квартиру...

Но вот худой как скелет конь от надлежащего ухода и корма начал поправляться, стал я водить его по вечерам и ночам с гончими на проводку. Конь пасется, лечится ночными росами, а гончие своим делом занимаются. Иной раз гонят через балку, где конь пасется. Стал конь знакомиться с собаками. Войдешь, бывало, в конюшню с седлом и смычками — гончие суют голову в смычки, а конь встречает тихим ржанием. Привычка перешла в дружбу. Раз как-то вхожу в конюшню и вижу: держит Милый Натекая за шиворот, а тот виляет себе гоном — значит, держит дружески.

Ругая Милый брать за шиворот не решался, но тыкал его мордой, а тот ворчал.

В бесспорной их дружбе я убедился, когда застал их в холода всех троих лежащими вместе, вповалку. Натекай и башку положил на Милого. Дружба этого трио дошла до того, что стали мне оба выжлеца изменять. Бывало так, что в обширных сосновых посадках, густых, как щетка, спасается стомевшая лисичка и ползает под стайкой, боясь высунуть нос на чистину,— приходится самому лезть в гущару и подстанавливаться под гон; коня же оставляешь где-либо стреноженным на опушке вместо «вехи», чтобы не прошла там кумушка, а сам выберешь удобное местечко и добудешь стомившую и себя и собак лисицу. Станешь смычить собак, а Натекай (неподобной вязкости был выжлец) юркнет в кусты, за ним и неизменный товарищ его Ругай... Обходишь дорогой посадку далеко (нельзя же со смыченньми собаками лезть в гущару), трубишь вызов гончих из острова, выходишь, наконец, на опушку и видишь обоих выжлецов лежащими около своего друга-коня.

Милый платил им тем же: дело к вечеру, соберешь стайку, пора домой, а Милый идет, как корова, еле-еле плетет ногами, спотыкается, заснул совсем; дашь ему шенкеля для пробуждения. Объясняется это все тем, что забельшились куда-то Натекай и Ругай.

Когда выжлецы подбывали, коня нельзя было узнать: он начинал идти таким аллюром, что приходилось даже сдерживать его. Из злого и лукавого добрый и верный выработался из Милого конь. Служил он мне семь лет. Не хотелось бы мне оскорблять его память, но скажу, что все-таки он был «шкала»: не раз запашешь на нем «редьку» и неоднократно я расшибался и должен сознаться, что для лихой охоты — сганивания гончими матёрого волка — он не годился. Лихой же конь для этой охоты неоценим!

Последние 20—25 лет по условиям своего существования я мог держать ограниченное число гончих. Кровь своих собак, когда замечал в них малейшие признаки вырождения, я освежал русскими собаками из известных псовых охот. Выращивал же для себя таких гончих, которые были ближе к моим старым собакам, что сделать было сравнительно нетрудно, так как прокидывалось в прежних моих собак большой процент.

Идеал моего гончего был не сложен: рост до огромности, мощь до богатырства и всенепременнейше—красногон. Часто превосходные по экстерьеру и типичности экземпляры я сбывал, если собака была мелка. Ухо лепестком или довольно протяжное, шуба с очесами и бакенбардами или без особого обилия псовины, так сказать «средственная», для меня имели второстепенное значение. Поступался я, к сожалению, и чудными голосами, хотя в голосах я тоже толк понимаю, если гончая слабица.

Очень дорожа тем ограниченным числом собак, близких к моему идеалу, я не мог ими рисковать и «вооружал» их мощью, ростом и силой. Оружие это довольно основательное и надежное в схватке с волком: волк — зверь умный, хитрый, осторожный, хищный, но в схватке трусливый(???); в борьбе за существование у него выработались надлежащие приемы — он нежно носит (в гнездо) живых гусей, и не по одному, а двух сразу (напуганный однажды неожиданным нашим выстрелом, волк бросил свою добычу, оказавшуюся двумя живыми гусями). Относительно одного гуся, со следами волчьих зубов, мнение наше разделилось: прирезать его или оставить в живых. На другом гусе никаких следов повреждений не было найдено.

Овец волк таскает всячески: за спину, за шиворот, за что попало. Мне рассказывал старый, правдивый охотник, что волк вел овцу, придерживая ее за шею и за ухо. Собаку же, коли он берет ее с голодухи, норовит взять в глотку.

Зверогоны, если они не крупны и мощью не блещут, их достаточно (как это бывало в псовых охотах с борзыми и гончими, когда гончая гнала только до опушки: вздумай гнать дальше — получишь за свое усердие арапника!) для того, чтобы накрыть волка в острове и для большой охоты; но хватка волком одной собаки или смычка бывает гибельной, и все же это большого значения не имеет.

Иначе дело обстоит в ружейной охоте, когда охотник и в позднюю осень и в суровую зиму зачастую охотится с одним смычком, даже с одной гончей, и гончие предоставлены собственной инициативе в полазе. Зачастую гончая удаляется в полазе от пешего охотника на версту — и там мое маленькое изобретение, о котором я расскажу, имело практическое значение. Знаю по опыту, и опыту горькому, что даже у могучих собак, как и у волка, самое уязвимое место — горло, и если у богатыря зверогона шея будет защищена, а у волка нет, то это уже большой шанс к победе над неприятелем.

Широкий ошейник с редкими, в три ряда, гвоздями, острия которых несколько длиннее волчьих зубов, подшитый снизу тонкой кожей, выстроченный по каждому ряду кузнечных гвоздей с широкой, плотной шляпкой двумя швами,— хорошая мера для пре дохранения собаки от хватки волка за глотку. Эти ошейники хорошо шили мне шорники в Орле. Острие гвоздей затачивалось. Хватит волк по гвоздям и уверится, что не только зубы собаки кусаются, но и шея. Такой ошейник охраняет и зайчатницу и зверогона. В зверогоне развита, кроме того, присущая ему отвага. Надевается ошейник на гончую лишь тогда, когда она набрасывается в работу.

Вспоминая охоты по волкам со своими собаками, коснусь нескольких случаев, характерных в том или ином отношении.

Поехал я с В. П. М-совым из Орла в Нефаново Мценского уезда на пробу его новокупки — смычка гончих собак МозолевскСго из Трубчевска. Своих собак из Орла я не брал, но в Нефанове находилась моя Тревога II со щенками и ее сын Заграй V, который тогда был только что погодовавшим.

Отправились в урочище Гольшово — большой остров со множеством оврагов и отвершков, В. П. со своим смычком, а я прихватил Заграя. Было очень ветрено. Мы разошлись. В. П. по одной стороне острова, я по другой. Долго не подымали, когда, вижу, спешит ко мне В. П. и зовет. Я поспешил к нему, а он: «Видел волка! Моя выжловка нарвалась, испугалась, взвыла и ко мне, а явившийся выжлец как пришитый от ног не отходит».— «А Заграй?» спрашиваю.— «Заграй сдуру побежал на голос выжловки. Маните его!»

Трублю я раз, а В. П. утверждает, что Заграй щенок и удрал давно домой, и приглашает меня туда же. Убеждай его, что молодую собаку бросать не годится!.. Долго бродили мы по острову, я трубил в свой огромный рог без толку, уморились и зашли в лог от ветра; усевшись на большом камне, плоском, как могильная плита, принялись выпивать, закусывать, болтать... Вдруг я ясно увидел волка, характерным наметом идущего в лог. Схватился за ружье. В. П. волка не видел: сидел к нему спиной. «Тише,— говорю,— волк!» А он вскочил и замаячил перед дулом ружья, и я упустил момент для выстрела. Волк нажал во все ноги и скрылся.

За ветром мы не слышали гона. Но вот подвалил Заграй, и нам стал наконец слышен его голос. Стомевши, Заграй гнал не порато, а я все же не успел перехватить его, занявшись насаживанием на след волка смычка В. П. Долго потом тыкал рылом в след волка своих гончих В. П.— и напрасно: они были зайчатинками.

Есть зверогоны дельные, не требующие притравки, есть требующие притравки. Заграй был зверогон, не требовавший притравки, настолько инстинкт зверогона в нем был закреплен. Но зато он, гоняя вязко по лисице и волку, две осени не гнал зайца, и когда его ,мамаша Тревога гнала зайца, то Заграй и однопометник его Добыч I состояли при ней молчаливыми «адъютантами».

В том же году, в том же Нефанове и в том же урочище, но уже по пороше, побывал я с развеселой компанией и со «стадом» (не со стаей) разношерстного, разнопородного сброда собак.

Бестолковое орание, трубление, стрельба неизвестно по чему (там запищит одна собака неизвестно по чему, там голосят по чему-то другие псы, а навстречу им бегут третьи...). Заграй носился бурей туда-сюда, то к одной собаке, то к другой... Подсмычил я кое-как Заграя — да и подздьше от компании. И вдруг наткнулся на след двух взбуженных волков: звери с перепугу помахали в разные стороны. Давай и я с Заграем улепетывать в направлении одного волчьего следа. Через версту-другую, пересекая изредка след, я убедился, что волк успокоился и пошел шагом. Не стало слышно ни гона, ни трубления охотников: вероятно, они удалились и уж более не будут мешать мне.

Я пошел прямо следом волка, и когда Заграй начал сильно тянуть свору, спустил его, надев на него ошейник с острыми гвоздями. За выжлеца я не боялся: волк один, переярок, а если притом сука, то меньше «вооруженного» Заграя, в котором шестнадцать с четвертью вершков.

Снег от теплой погоды раскис, но след сохранял. Не долго шел Заграй добором и погнал. Меня сильно задерживали отвершки и овраги: взберешься чуть не на вершину и скатишься вниз, да и не привык я к пешей ходьбе. Досаднее всего было, что не более как в четверти версты шла дорога, а я лез на овраг за оврагом, и гон Заграя становился все явственней; как мне казалось, он приближался, что в действительности и оказалось, когда вышел я на сравнительно ровное место запущенных, заглохших посадок ели.

Не зная точно расположения тропочек и дорожек, мне было тяжело подставиться под гон, а дня оставалось мало. Я раза два перевидел волка, но не решался стрелять, боясь неверного выстрела в такой чапыге. Волк бродил и лазал по густейшей чаще, но не бежал; нельзя такой ход назвать бегом. Судя по тому, как далеко шел от волка Заграй, выжлецу было еще труднее — приходилось выправлять следы и, справляя, лазать много больше, чем свободному от этой работы волку. Я хотел взять Заграя на следу, не находя ничего приятного оставаться в такой глуши, в незнакомой местности дотемна, но труды, понесенные мною с Заграем, и желание добыть зверя превозмогли, и я во второй раз заколебался в своем намерении и пропустил Заграя.

Волк не использовал всего острова и шнырял в одной, наиболее заразистой, его части, и через четверть-полчаса гон вновь возвращался ко мне. На этот раз волк, как мне показалось, шел много быстрее и, не доходя до меня пятидесяти шагов, неожиданно остановился. Думая, что он меня учуял, боясь в последний раз упустить момент, загорячившись, я несколько обзадил, а вторым выстрелом промазал. Все же я ему перебил обе задние ноги, и уйти он не смог. Пока я возился с ружьем и продирался к ползавшему на передних ногах зверю, подоспел Заграй и молодецки для своего возраста (один год и четыре месяца) взял и придушил волка. Им оказалась сука, переярок, следовательно, старше Заграя, не крупная, но чрезвычайно упитанная.

Перебросила меня судьба в почти безлесный Мало-Архангельский уезд Орловской губернии. В конце декабря в сосновых посадках, когда снега навалило много и когда возможно охотиться только со смычком или одиночкой, вздумалось нам с Л. В.С-цевым взять Заграя V и погонять лисичек, которые собирались в посадках под надежную защиту густых сосен, спасаясь от многочисленных борзятников, рыскающих по полям. Вскоре отрешенный от поводка Заграй заревел своим могучим басом и начал водить на кругах. Я занял верный лаз у овражка, Л. В. встал далеко на опушку у лугов, конь Орлик привязан был на приколе... Вскоре гон выжлеца начал как-то меняться — то задерживаться на одном месте, то прорываться вперед: знакомая картина — зверь не желал выходить из чащи. В такой момент разные мысли приходят: и что волков может быть несколько, и что зверь, может быть, уже переходит в наступление, но, ожегшись на колючем ошейнике Заграя, не рискует предпринять решающую атаку... Хотелось трубить «На драку!», но я учитывал, что Л. В. этого сигнала не знал. Лезть самому на гон через сосняк и думать было нечего — настолько он густ и непроходим. Оставалось одно — стрелять, чтобы волк оробел, а друг-выжлец понял, что он не покинут, но гон тёк далеко, и ветер был от собаки... Решение пришло тут же: нога в стремени — и я уж спел опушкой в направлении гона, остро оглядывая белую целину снега, ища входной след. Вот и он! Зверь был один, и на душе стало легче. Дальше нашел притаившегося у куста Л. В. Он махал мне рукой и, волнуясь, заговорил, что после моих выстрелов гон начал приближаться к нему и волк выкатил на опушку, но, увидя маячившую фигуру человека (Л. В. менял лаз), круто повернул вспять и сшибся с вынесшимся на него Заграем. И зверь и собака поднялись на дыбы, и Заграй на волке «въехал» в опушку...

Напуганный волк дал такого стрекача, что Заграя перехватил я близ станции Александровка, верстах в пяти от места охоты. Этот волк-переярок, вернее холостяк, не был взят по оплошности Л. В. и моей.

Но вот служба забросила меня в Брянскую губернию. Выехал я с собаками из Мало-Архангельска по железной дороге. Лихой во всех отношениях, привязавшийся ко мне более многих моих собак конь Орлик трагически погиб. Приходилось таскать три смычка гончих-зверогонов по железной дороге — дело не легкое. Заграй и Добыч погружены в багаж до станции Навля. Против меня сел спутником один из бывших управляющих лесных дач Кустовозов.» При выгрузке собак Кустовозов пришел скорее в ужас, чем в удивление: «Это не гончие, я сам имею четырех гончих, но это не гончие, а скорее меделяны или помесь с догами»... Я, по нятно, возразил и сказал, что гончие и завтра буду с ними охотиться в Еловецкой даче, подбывайте и вы со своими собаками.

Назавтра, еще до окончания работы, возница, тоже охотник, дожидался меня с привязанным к таратайке моим смычком гончих. День 6 декабря выдался морозный, но снега было еще очень мало. Иней сказочно разукрасил и кустики, и деревья, и каждую былинку. Было сухо и ветрено. По промерзлой земле стук колес слышался на версту. В отвершке, выдавшемся далеко в поле, на ветвях, покрытых серебряным инеем, яркими пятнами покачивались тетерева-черныши. Собаки весело замахали к опушке Еловецкой дачи, а мне захотелось добыть красавца черныша, и мы начали съезжать тетеревов. Таратайка стучала, возница сердился, упрекал, что напрасно рано пустили собак, а косачи все равно не подпустят...

Наконец далеким выстрелом я зацепил одного косача, и тут заревел сплошным воплем бас Заграя, ему вторил Добыч, голос которого то подымался до высоких баритонных нот, то опускался на низкие рулады. Жаркий гон шел прямо на нас, но вдруг сразу повернул в сторону... Было ясно: своими разговорами, выстрелами и стуком тележки мы подшумели зверя. Гончие показали лишь направление, каким шел волк, а сам зверь, может быть, даже видел, как возница махал убитым чернышом... Гон удалялся, но голоса выжлецов еще хорошо были слышны.

Вдруг выстрел и страшный рев одной собаки, затем уже не гон, а одиночный брех. Другого голоса не было слышно... затем второй выстрел, и все смолкло. Что я испытывал, может понять только охотник, беззаветно любящий своих собак. Мы мчались на громыхавшей таратайке без дороги. Я дрожащими руками извлекал патроны из ружья, боясь, что не выдержу при встрече с убийцами собак. Слышу крик. Бросив тележку, бегу через кусты на призывный крик и сам ору, зовя собак. Человек продолжает кричать, указывая направление, и вдруг на мой голос выскакивает Добыч... «Берите правее, совсем недалеко!»— продолжает кто-то кричать, и тут я вижу Заграя всего в крови, но приветливо помахивающего гоном. «Я волка убил,— говорит человек,— да какого!» И мы рассматриваем огромного зверя уже со съеденными зубами. Тут же возле Кустовозова и его два смычка гончих, опасливо посматривающих на матёрого волка.

Кустовозов подробно рассказал, как взял своих собак и пошел к условленному месту встречи, как услышал мой выстрел (по чернышу), как шел в его сторону гон моих собак, как заслушался он гоном и как выскочил на него волк, которого он вначале принял за Добыча. После выстрела волк осел, и тут вывалили и собаки, которые с ревом вцепились в барахтающегося волка. Когда Кустовозов подбежал к месту свалки, Добыч оторвался от волка и начал на охотника лаять, так что Заграй некоторое время один давил зверя. В азарте Кустовозов еще раз выстрелил по зверю и испугался, увидя кровь на шее у Заграя, но обрадовался, когда Заграй, оторвавшись от волка, встряхнулся и побежал на мой голос.

Кустовозов ни за что не соглашался взять себе волка и только просил прислать ему фотокарточки собак на память о необыкновенной охоте.

Волк, взятый нами, был старый, худой и, может быть, поэтому не казался таким богатырем. Это был одиночный самец из тех безнадежных вдовцов, у которых более сильные соперники отбивают подружек.

Фотокарточку Кустовозову я выслал только с Заграя, с Добыча не успел. Но волка я так и не взял.

В Трубчевские дебри выехал я как охотник, обиженный судьбой в полном смысле этого слова: сидел уже не на лихом моем Орлике, а на безразличном ко всему, жалком, худом мерине. За мной шло всего полтора смычка гончих, но, правда, самых отменных: Заграй V, Добыч II и едва погодовавший Вожак, которого пришлось по нужде уступить М. С. Девлет-Кильдееву, с которым мы охотились вместе. Был со мной и сеттер Рыжик. Впоследствии с этим Рыжиком в чудных трубчевских охотничьих угодьях я так доувлекался бекасами и дупелями, что гончие отошли на второй план.

Вскоре Рыжик погиб, и я вновь со всей страстностью взялся за гончих: перезнакомился со всеми известными в печати охотниками и еще более с охотниками, не участвовавшими на страницах охотничьей прессы, и вновь воспрянул духом. Заметив, что Зажига не дает мне щенков богатырского склада, свойственного моим собакам, я вернул себе своих: старую, огромного роста Кенарку и Найду III, взял помет от старушки Песенки, поставил Заграя с Затейкой Девлет-Кильдеева, выкупил у М. Э. Будковского Поруша и Набата моей нагонки для В. И. Веракса, с которым мы также постоянно охотились. Вязали с моими собаками и англо-руссов, но ими я не интересовался, хотя работали они у своих хозяев не плохо.

Занялся я нагонкой, отбором лучших собак, и снова образовалась у меня небольшая, но дельная стайка, и снова пошла охота...

Поехали мы как-то раз с В. И. в утянские угодья. Это был огромный, сплошной массив лесов в 50—60 верст шириною и длиною на сотни верст. По берегам красавицы Десны встречаются и отдельные островные места с веселыми перелесками, которые тянутся в глубь Черниговской губернии. Выехали втроем с пятью смычками гончих, между которыми половина была едва погодовавших.

Дубровка — обширная лесная дача с перелесками, полями, отрогами, ярами и болотами... Места привольные!.. Думали погонять лисичек и дать практику собакам по красному зверю. Лисиц здесь всегда было много, но взять их нелегко— уж очень обширны и разгонисты угодья. Гончие, наброшенные в осинник, вместо лисы добыли белячишку и начали его мотать. Белячишка же попался особенный: то он лазал по осиннику, то вырывался из крепи и давал такие круги, что и лисице впору. Долго он так мотал собак, и собаки его мотали. Но вот подошел В. И. и, ругая паршивого беляка, попросил меня оттрубить старых собак в надежде, что и молодые подбудут на рог. Хотелось и мне проверить, не забыли ли Поруш и Набат моего воспитания и выполнят ли они мой любимый напев «Вызов гончих из острова!». Ведь ни одна из моих собак с четырехмесячного возраста корм без этого позыва не получала. Чтобы полюбили гончие этот напев, приходилось применять немало разных ухищрений, например вывозилось корыто с кормом в лес и так далеко, что рог был едва слышен. Услышав позыв, гончие на псарне подымали рев и плач, и когда их отчаяние доходило до апогея, им открывали дверь, и собаки неслись на рог, где и находили корм, ласку и хозяина...

Поднес я рог к губам и остановился: далеко откуда-то, едва улавливало ухо, доносились звуки гона. Гон нарастал и приближался. Вот голоса слились в одно целое, и море звуков заполнило лесные просторы: то выделялись сопрано выжловок, то рокотали басы выжлецов, то вдруг покрывал всё беспрерывный вопль Кенарки, а то, как бы соревнуясь между собой в зареве, ревели Заграй и Поруш. Эх, и голоса были! Не многим приходилось слышать такие голоса, какие были у Заграя и Добыча «Не было и не будет таких голосов!» — так недавно писал мне Девлет-Кильдеев. Но это не верно, голоса у этой линии собак были и лучше, например у Чекана I, Бушуя, голос же Поруша был лучше голоса Добыча.)

Как электрическим током отнесло от меня В. И. Откуда взялась прыть у Гумилевского? А я так и остался стоять с поднесенным к губам рогом... Стоял смирно привычный к звукам гона конь, он лишь вострил свои подвижные уши.

И вот прозвучал дуплет со стороны, где стоял В. И. Это им была убита волчица перетока. Стая вела настолько напористо, что волчица влетела В. И. чуть не в ноги. Собаки вывалили в полном составе и между ними еще не погодовавшая Кенарка.

Испарилось вдруг намерение у В. И. отлавливать собак; теперь он уже сам был готов идти в полаз за стаей, которая вновь ввалилась в густую чащу осинника. И вот опять заголосили собаки: стекали волка Заграй и Поруш, в другой стороне Добыч уже натёк волка, и к его голосу стали присоединяться голоса других собак. Наконец собаки свалились в стаю, и вновь полилась чарующая музыка гона...

Волк ходил на больших кругах, уводя собак со слуха. Он два раза был перевиден мною, но вне выстрела. И вновь счастье улыбнулось В. И., он снова стрелял в волка — ранил его.

Близились уже сумерки, и, судя по гону, и развязка с волком была близка. Раненый волк трафился на Гумилевского и после безрезультатного выстрела продолжал кружить в гущаре, и то одна, то другая собака брала его уже на глазок. Вдруг взревели голоса и все смолкло: это, как говорят, «гончие усыпили волка».

...Почти стемнело, когда мы с собаками и волками тронулись в обратный путь.

____________________
В. В. Кульбицкий